Год длиною в жизнь

– Буржуи! – презрительно фыркнул Сазонов. – Мещане! Свобода чувств, свобода выбора для них невозможна. Все заковано в рамки условностей.

– Честно говоря, в этом что-то есть, – хихикнула, как девочка, Инна Яковлевна.

– В рамках условностей? – уставился на нее с откровенно ошарашенным видом Сазонов, у которого была отменная память. Он многое помнил об Инне, многое знал о ней, и уж чем-чем, а соблюдением условностей она никогда себя не обременяла. Чего вдруг ее потянуло к порядочности? Неужели и правда – стареет подруга его былых приключений? Но тогда, значит, стареет и он? Стареет и когда-нибудь умрет? Нет! Этого не может быть!

– При чем тут условности?! – Голос Инны отвлек Всеволода Юрьевича от мрачных мыслей. – Рита – дочь сам знаешь кого.

– Да уж, – кивнул Сазонов с брезгливым видом.

– И как тут не увидеть руку Всевышнего? – продолжала рассуждать Инна Яковлевна. – Сначала дочь человека, который сыграл в нашей жизни самую роковую роль, спасает мою собственную жизнь (ведь неизвестно, что было бы со мной без бумажки о крещении, которую я получила с ее помощью на рю Лурмель), а потом оказывается, что во всем Париже ей совершенно некого пригласить в качестве своей подружки на тайное венчание, и она обращается ко мне. Конечно, она понимала, что я не смогу ей отказать.

– Да уж, запутала нас судьба, – усмехнулся Сазонов. – От души надеюсь, что наше участие в этой романтической эскападе не вскроется и не поссорит нас с Ле Буа. Честно говоря, я имею кое-какие виды на Алекса. Рано или поздно фашистов из Франции вышвырнут, и тогда Ле Буа снова приберут к рукам свои знаменитые бургундские виноградники. Сознаюсь, моя заветная мечта – коротать век управляющим одного из них. Подальше от суеты и, как принято выражаться, соблазнов большого города.

– Сеть, пошлости сеть… – задумчиво проговорила Инна Яковлевна. – Набросить, скрутить, раздеть… Свалить, навалиться, взять… Душу и тело смять…

Всеволод Юрьевич понял: камешек в его огород. То, что он говорит, кажется Инне сущей пошлостью. Сама хороша! А процитировала строчки, единственные из своих стихов, которые хоть кто-то, в том числе и сама поэтесса, способен вспомнить. С его языка уже готова была сорваться колкость на эту тему, но Всеволод Юрьевич примолк. Да ладно, чем бы дитя ни тешилось… Пускай Инна тешится и стихами этими, и новой ролью: доброй бабушки-подружки при юной невесте. Тешит ее и двусмысленность ситуации, а еще – необходимость соблюдать при венчании законы конспирации, которые она столько лет ловко соблюдала. Война, а тут свадьба… Как же странно все сходится в жизни, как все близко – жизнь и смерть, любовь и ненависть…

Сазонов прекратил свое сомнительное философствование: они с Инной уже подошли к собору Нотр-Дам де Лоретт и остановились около высокого крыльца, неприметно (вполне профессионально) озираясь. Улица почти пуста. Очень удачно выбрано время и место! Кому придет в голову, что почти в центре Парижа в разгар дня будет свершаться тайное венчание?

Слежки нет, подумал Всеволод Юрьевич. Хотя кому за ними следить-то? Рука Москвы в оккупированный Париж никак не дотянется. Вот разве что рука Ле Буа… Но ни возмущенной Татьяны, ни ее верного Алекса не видно. Путь свободен!

Сазоновы поднялись на крыльцо и вошли в храм. Солнце, вовсю сиявшее на улице, не в силах было просочиться сквозь темные, синие с красным, витражи, и кругом царил полумрак. Пахло ладаном. «Религия – опиум для народа» – вспомнил Сазонов лозунг своей боевой революционной юности и с удовольствием потянул ноздрями сладковатый, чуточку дурманный дух. А что, пахнет опиум очень приятно!

Всеволод Юрьевич не сразу спохватился, что надо снять шляпу, а Инна Яковлевна вдруг совершенно растерялась и принялась озираться с недоуменным выражением. Она, кажется, первый раз была в католическом храме – за пару десятков лет жизни в Париже! Впрочем, Инну Яковлевну не влекло ни в православную церковь, ни в синагогу. Поэтому она не знала, как себя нужно вести. Да и Сазонов не мог тут оказать ей никакой подмоги.

Следуя примеру какого-то молодого человека, они смочили кончики пальцев в мраморной раковине со святой водой и быстро начертили у лиц некие странные знаки, напоминающие не то крест, не то замысловатую кривулю. Воровато озираясь и чувствуя себя совершенно неловко, пошли мимо рядов деревянных стульев, косясь на мраморные статуи и картины, стоящие и висевшие почему-то в самых темных углах, на треножники для зажженных свечей… свечи были не длинные (Сазоновы смутно помнили, что в православных храмах свечи именно длинные, отдававшие желтизной), а коротенькие, в дюйм высотой, толстые, неестественно белого цвета. Огоньки в потоках сквозняка трепетали над ними, словно мотылечки, способные жить только в темноте и витать только над этими слепо-белыми «цветами».