Отрок (XXI-XII)

"Ничего не учует - ветер в нашу сторону… Блин, да это же Чиф!".

- Чиф! Чиф! Ко мне!

Конечно, видят собаки плоховато, чутью может помешать ветер, но уж голос хозяина пес узнает из тысячи голосов. Как Чиф рванул с места! Можно было подумать, что это не он, только что, пробежал за скачущими во весь опор конями полтора десятка верст! Мишка был мгновенно сбит с ног и облизан чуть ли не с головы до пят.

- Чиф, псина ты моя, соскучился, хороший мой, даже и не обижаешься, что оставили тебя привязанного… Ну, хватит, я тебя тоже люблю, перестань… Да дай ты на ноги подняться!

Мимо протопали по снегу копыта коней, Мишка обернулся и увидел дядьку Лавра и сидящую у него за спиной Юльку.

"Надо же! Второй раз Лавр водителем скорой помощи работает и опять Юльку, вместо Настены привез. Да что ж он вытворяет-то? Ну, дает! У всех на глазах… ох, дед ему и устроит!".

Увидев вышедшую из фургона с тяжелоранеными мать, Лавр соскочил с коня и стиснул ее в объятиях.

- Аннушка, свет мой… живая!

- Отпусти, дурень, люди же кругом!

- Живая, а я уж думал…

- Да отпусти ж ты! Совсем очумел!

"Отпусти, отпусти, а сама не вырывается. Кхе, как говорит лорд Корней. А вот и он, легок на помине. Ну, что-то будет!".

- Лавруха! Ополоумел? Анька, а ты чего тут… Кхе! Пошла к раненым! И ты тоже! Сын еле дышит, а у тебя одно на уме! Совсем сдурели, мне тут только ваших… этих самых… не хватает!

Дед явно сам растерялся от бурного проявления страстей и не знал, как себя вести. В конце концов, разозлившись, не столько от недопустимого поведения сына и невестки, сколько от собственной растерянности, схватил Лавра за ухо и оттащил от "предмета обожания".

- Иди, там он, Анька, покажи… Тьфу! Тут беда, а им все… Михайла, а ты чего вылупился? Хватит на снегу сидеть! Ну что за народ, только б целоваться, у этого бабы нет, так он с собакой! Помог бы лучше лекарке с коня слезть, столько верст охлюпкой проскакала, весь зад отбила, бедная!

Юлька, действительно, сидела, вцепившись в заднюю луку седла, бледная, с закушенной губой.

"Конечно, таким аллюром, без седла и стремян, тут и мужика здорового умотало бы. Руки, наверно, трясутся, как она лечить-то будет?".

- Юля, давай, слезть помогу. Давай руки, осторожненько. Чиф, не мешай!

- Ой!

На ногах Юлька не удержалась и обвисла ни Мишке всей тяжестью.

- И эти обниматься, да что ж это такое-то! - Снова завозмущался дед. - Совсем с ума посходили!

- Деда, она стоять не может!

- Сидеть - тоже! - Уверенно заявил Корней. - Подержи ее пока так, сейчас я тулуп постелю, пусть приляжет, все равно с нее прямо сейчас толку не будет.

Мишка помог Юльке улечься на живот, потоптался рядом и не нашел ничего лучше, чем спросить:

- Есть хочешь? У нас каша, как раз, поспела.

"Что Вы несете, сэр, какая каша? Похоже, лорд Корней прав - все свихнулись!".

- Что у тебя с головой? - Поинтересовалась Юлька.

- Царапина, стрелой зацепило слегка.

- А я думала - мозги вышибло. Какая мне сейчас каша?

Юлька оставалась Юлькой даже в таком плачевном состоянии.

- Тогда, хочешь, меду принесу? Или вина, у нас есть.

- А чего праздновать-то будем? - Юлька приподнялась на локтях и огляделась. - Что у вас тут случилось?

- А что, Петька не рассказал? - Холодея от ужаса спросил Мишка. - Он что, не доехал?

- Это тот парень, что ли? Да он вообще ничего толком сказать не мог.

- Почему?!!

- Потому, что грохнулся где-то. Нашли, кого послать, с санями управиться не может!

- Что значит: грохнулся?

- А то и значит! Его лошадь в село приволокла: сани поломаны, голова разбита, правая рука сломана. Мать роды принимала, так бабы меня позвали. Сказали: "Бредит". А я как услышала про зеркало…

Юлька неожиданно всхлипнула.

- Дура-а-ак… я думала его уже и в живых… а он - кашу…

- А кто ж тогда Петьке про зеркальце сказал, если меня уже… того? - Мишка почувствовал, как его отпускает страх за судьбу Петра.

- Дура-а-ак! Мы думали вас всех… он один спасся…

- Ага, я - дурак, а вы - умные - вдвоем, без оружия, что б вы тут делали, если нас и в самом деле…

- Чурбан, бесчувственный, не понимаешь ты ничего!

Мишка вдруг понял, что впервые в жизни видит Юльку по-настоящему плачущей. Дочка лекарки и плач казались ему, до сих пор, вещами несовместными, как гений и злодейство по Пушкину. И, несмотря на то, что запас эмоций на сегодня, казалось, был исчерпан полностью, Мишка вдруг почувствовал некоторую стесненность в горле.