Я научила женщин говорить

«Когда о горькой гибели моей...»

• Когда о горькой гибели моей
• Весть поздняя его коснется слуха,
• Не станет он ни строже, ни грустней,
• Но, побледневши, улыбнется сухо.
• И сразу вспомнит зимний небосклон
• И вдоль Невы несущуюся вьюгу,
• И сразу вспомнит, как поклялся он
• Беречь свою восточную подругу.

1917

«Пленник чужой! Мне чужого не надо...»

• Пленник чужой! Мне чужого не надо,
• Я и своих-то устала считать.
• Так отчего же такая отрада
• Эти вишневые видеть уста?

• Пусть он меня и хулит и бесславит,
• Слышу в словах его сдавленный стон.
• Нет, он меня никогда не заставит
• Думать, что страстно в другую влюблен.

• И никогда не поверю, что можно
• После небесной и тайной любви
• Снова смеяться и плакать тревожно,
• И проклинать поцелуи мои.

1917

«Когда в тоске самоубийства...»

• Когда в тоске самоубийства
• Народ гостей немецких ждал,
• И дух суровый византийства
• От Русской Церкви отлетал,

• Когда приневская столица,
• Забыв величие свое,
• Как опьяневшая блудница,
• Не знала, кто берет ее, —

• Мне голос был. Он звал утешно,
• Он говорил: «Иди сюда,
• Оставь свой край, глухой и грешный,
• Оставь Россию навсегда.

• Я кровь от рук твоих отмою,
• Из сердца выну черный стыд,
• Я новым именем покрою
• Боль поражений и обид».

• Но равнодушно и спокойно
• Руками я замкнула слух,
• Чтоб этой речью недостойной
• Не осквернился скорбный дух.

Осень 1917

Петербург

«И вот одна осталась я...»

• И вот одна осталась я
• Считать пустые дни.
• О вольные мои друзья,
• О лебеди мои!

• И песней я не скличу вас,
• Слезами не верну.
• Но вечером в печальный час
• В молитве помяну.

• Настигнут смертною стрелой,
• Один из вас упал,
• И черным вороном другой,
• Меня целуя, стал.

• Но так бывает: раз в году,
• Когда растает лед,
• В Екатеринином саду
• Стою у чистых вод

• И слышу плеск широких крыл
• Над гладью голубой.
• Не знаю, кто окно раскрыл
• В темнице гробовой.

1917. Конец года

«Теперь никто не станет слушать песен...»

• Теперь никто не станет слушать песен.
• Предсказанные наступили дни.
• Моя последняя, мир больше не чудесен,
• Не разрывай мне сердца, не звени.

• Еще недавно ласточкой свободной
• Свершала ты свой утренний полет,
• А ныне станешь нищенкой голодной,
• Не достучишься у чужих ворот.

1917. Конец года

Ночью

• Стоит на небе месяц, чуть живой,
• Средь облаков струящихся и мелких,
• И у дворца угрюмый часовой
• Глядит, сердясь, на башенные стрелки.

• Идет домой неверная жена,
• Ее лицо задумчиво и строго,
• А верную в тугих объятьях сна
• Сжигает негасимая тревога.

• Что мне до них? Семь дней тому назад,
• Вздохнувши, я прости сказала миру.
• Но душно там, и я пробралась в сад
• Взглянуть на звезды и потрогать лиру.

Осень 1918

Москва

«Чем хуже этот век предшествующих? Разве...»

• Чем хуже этот век предшествующих? Разве
• Тем, что в чаду печали и тревог
• Он к самой черной прикоснулся язве,
• Но исцелить ее не мог.

• Еще на западе земное солнце светит,
• И кровли городов в его лучах блестят,
• А здесь уж белая дома крестами метит
• И кличет воронов, и вороны летят.

Зима 1919

«Я познакомился с ней лишь через два года после того, как были написаны эти стихи, и бывал у нее довольно часто в 23-м и в первой половине следующего года. Она все приняла, и кресты эти, и воронов, голод, маузеры и наганы, серость новых хозяев, участь Блока, участь Гумилева, осквернение святынь, повсюду разлитую ложь. Она все приняла, как принимают беду и муку, но не склонилась ни перед чем. Оценка происшедшего и происходившего подразумевалась; не было надобности об этом и упоминать. Перед моим отъездом Анна Андреевна просила меня навести в парижской русской гимназии справки насчет условий, на которых приняли бы туда ее сына, если бы она решилась отправить его в Париж. Я справок не наводил, не очень в это предприятие верил, да и писать ей боялся, чтобы ей не повредить. Сама она никуда уезжать не собиралась. Ее решение было непреложно; никто его поколебать не мог. Пытались многие, друзья ее один за другим уезжали или готовились уехать. Часть их переходила границу тайно; они предлагали перевести и ее. Такого же рода предложения получала она и от уехавших. С улыбкой рассказывала мне об этом. Я ее уезжать не уговаривал, и не только из робости; не стал бы уговаривать, даже если был бы старше ее и связан с ней давнею большою дружбой. Я чувствовал и что она останется, и что ей нужно остаться. Почему «нужно», я, быть может, тогда и не сумел бы сказать, но смутно знал: ее поэзия этого хотела, ее не рожденные еще стихи могли родиться только из жизни, сплетенной с другими, со всеми жизнями в стране, которая, для нее, продолжала зваться Россией».